Эта женщина ассоциировалась у меня с одуряющей дремотой раннего утра. Средних лет американка или англичанка, которую я встречал в утреннем автобусе в те дни, когда работал в первую смену. Я вставал в четыре, чтобы с первым автобусом успеть к началу дежурства – начинали мы очень рано. Вся дорога на работу проходила в каком-то полусне. Я стоял возле водителя, и на каждой остановке поднимался на одну ступеньку, чтобы меня не задели открывающиеся двери и прижимался к поручням, пропуская внутрь очередных пассажиров, появляющихся из темноты. Это было время чернорабочих и уборщиц, так же, как и я, начинающих свой день до рассвета.
Каждое утро, на одной и той же остановке, в автобус заходила женщина в красной шляпке, завязанной лентами под подбородком, красной клетчатой юбке и шерстяных красных гольфах. Между юбкой и гольфами оставалась неширокая полоса блеклой, синевато-белой кожи. С её появлением приглушённый гул голосов на русском, румынском и испанском смолкал. В наступившей тишине она проходила внутрь с каменно-невозмутимым выражением лица (мне всегда казалось, что именно таким - чопорно-непроницаемым и чуть брезгливым должны быть выражения лиц английских гувернанток) и садилась всегда на одно и то же место – третье справа, возле окна. Усевшись, она с тем же каменным, застывшим лицом разворачивала газету на английском, будто отгораживая ею свой уголок от остального мира, и упирала в неё свои водянистые, бесцветные глаза.
Она была похожа на цветастую канарейку среди ворон и воробьёв. Её яркая несуразная одежда, нарочито невозмутимое выражение остренького личика и то неуловимое в её внешности и манере держаться, что лучше всего можно определить словом "английскость" (я всё же почти уверен, что она была именно англичанкой) - настолько резко очерчивали её чужеродность, её одиночество, что я чувствовал острую, пронзительную жалость к этому странному существу. Заговорить с ней было немыслимо. Между ней и окружающим чувствовалась непроницаемая стена.
Что она делала здесь так рано утром, среди всех этих дешёвых рабочих? Куда и зачем ездила? Что заставляло её вставать каждый день до рассвета, заходить в чужой, враждебный автобус, садиться, загораживаясь газетой от откровенных, любопытных взглядов, выходить всегда на одной и той же остановке, немного не доезжая рынка, и исчезать, растворяясь в серой предутренней мгле Адара?